Отношения с Эммой Константиновной, завучем нашей школы, до тех пор, пока у меня училась ее дочь, складывались лучезарно. Но что-то потом не заладилось, где-то я ее обидел. И тогда Э.К. начала произносить слова. Велеречивость ее была порой похлеще, чем у г-на Черномырдина, а желание говорить не меньшим, чем у пламенного Фиделя.
В тот день ничто не предвещало бури. Я мирно распинался у доски, время от времени заставляя следовать моему примеру особо одаренных учеников. Мирное апрельское утро. Часы тикают. Вот уж пятый урок…
И тут в мой класс врывается Э.К. Глаза ее горят, рот кривится в нехорошей усмешке.
- Ну, пойдёмте, Евгений Серафимович. Полюбуетесь!
- Помилуйте, Эмма Константиновна, у меня урок.
- Нет уж, я без вас отсюда не уйду.
- Тогда посидите, подождите…
- Не позволю вам… чтобы… меня… ронять…
(Ладно, думаю. Ронять и впрямь не стоит. Выходим.)
- Ну, что там?
- Пойдёмте, пойдёмте. Голубчиков ваших… полюбуетесь.
В холле навытяжку стоят лучшие сыны моего Восьмого "Б".
- Что это за построение?
(Мои, наперебой.)
- У нас урока не было.
- Ну и?
- Мы гулять пошли.
- Ну и… ну?
(Вмешивается Э.К.)
- На лифте в соседнем доме катались. Чкаловы!
- Ну и что?! - недоумеваю я.
- Покататься им захотелось! - не унимается Э.К.
(Отвожу ее в сторону.)
- Эмма Константиновна, дорогая, я тоже люблю покататься…
(Она резко останавливается. С ужасом смотрит на меня. Потом на детей. Потом снова на меня. Закатывает глаза. И страшным голосом кричит…)
- Ну и катитесь отсюда, к чертовой матери! В вашу израильскую Америку!!!
- (тихим шепотом) Эмма Константиновна, милая…
- (чуть не плача) И этих с собой прихватите!
Знала бы Э.К., как мне этих тут не хватает, в моей "израильской Америке".