Товарищ Орлов

Заведующим первым отделом научного института с длинным названием «Союзцветметавтоматика» был товарищ Орлов. Крепкий человек, с лысиной. Товарищ Орлов заведовал кадрами. О чём красноречиво свидетельствовала надпись «Кадры решают всё» под портретом вождя пролетариата, украшавшим кабинет товарища Орлова.

Почему эта сталинская формула прижилась рядом с полупрофилем Ленина? – я не ведал. Но, ещё заполняя анкету при приёме на работу, я со всей определённостью понял: в этом учреждении главный – товарищ Орлов, если кто и решает, то это он, а не кадры.

Несколько слов о том, как и зачем выпускник «Керосинки» угодил в институт с длинным названием, не имевший никакого отношения к разведке и добыче «чёрного золота».

Друг моего отца и мой кумир – позже академик, а тогда профессор – Юлик Рубинштейн однажды вывел очень простую формулу: как еврею стать доктором наук при советской власти. Делается это так: еврей, которому не светит и не греет вступить в партию, защищает докторскую диссертацию, не выходя из комсомольского возраста. Для тех, кто забыл, речь шла о планке на уровне 28 лет. Сам Юлик наглядно доказал, что такое возможно. И его пример, как полагалось, другим служил наукой.

Именно Юлик посоветовал мне «Союзцветметавтоматику». Схема рассуждения: в нефтянке и чермете вся математика – это «бери больше, кидай дальше», а вот в цветной металлургии есть ещё бездна неразрешённых задач, сулящих славу и звания специалистам в области распознавания образов. Коим мне ещё предстояло стать.

Свою кандидатскую я, как советовал Юлик, начал писать на четвертом курсе института. Откладывая в копилку мелкие находки, собранные по мере написания диплома. В одном он оказался прав: дипломная защита прошла легко и радостно – тонкости проделанной мною для цветмета работы были малопонятны суровым нефтяникам, которые сочли это достаточным поводом для достойной оценки.

Так я стал молодым учёным. Кроме меня – о наглость юных! – в лаборатории «рентгенорадиометрических методов экспресс-анализа руд цветных металлов» работали: начальник Мильчаков, доктор Крампит, кандидат Царьков, электронщик Чистяков, несколько инженеров и дам бальзаковского возраста, имена которых уже стёрлись из памяти.

Начальник Мильчаков думал о карьере и следил за лабораторным спиртом. Доктор Крампит уже о карьере не думал и искал правильный подход к лабораторному спирту. Электронщик Чистяков думал о разводе и находил слабое утешение в лабораторном спирте.

О желании поступить в аспирантуру я сообщил чуть ли не на второй день работы. Это моё заявление поначалу не было воспринято всерьёз, но, на всякий случай, кандидат Царьков был назначен моим «научным руководителем». Лучшего я и не чаял – Игорёк охотно делился со мной объедками своей диссертации, протаскивал меня соавтором, был прекрасным математиком и… диссидентом.

Наукой я занимался в перерывах между чтением Оруэлла и ксерокопированием Аксёнова, литературными спорами с Лерочкой Новодворской и личной жизнью. Перерывы в личной жизни, в отличие от революционной деятельности, случались редко.

Первый гром грянул осенью 86-го. Игорь Царьков и Лера Новодворская были арестованы и заключены в Лефортово. Их повели по 70-й статье «антисоветская печать и пропаганда». Впрочем, через неделю выпустили. Готовилась встреча Горбачёва и Рейгана в Рейкьявике, и американский президент потребовал: выпустить всех «женщин-политзаключённых». «Дело Новодворской» гэбистам пришлось убрать в архив.

Мы встретились с Игорьком на… овощебазе, традиционном месте сбора советских учёных. Он страшно веселился и рассказывал, что в Лефортово делил камеру с доктором экономики, которому читал лекции по математике, получая взамен ценные сведения о перспективах индивидуальной трудовой деятельности. Царьков сказал: торопись с защитой – потом будет поздно.

Добрый доктор и горький пьяница Крампит, по наущению Царькова, стал подыскивать мне аспирантуру. Было решено не замахиваться на кандидата физико-математических наук и ограничиться кандидатом наук технических. Первой точкой нашего маршрута стал московский Горный институт. Заведующий профильной кафедры был «евреем и другом». Он с тоской объяснил нам, что «давно исчерпал национальный лимит» и никак, ну, никак помочь не может. Однако посоветовал поискать вакансии в Ленинграде. Так, после недолгих мытарств, мне удалось притулиться в тени аспирантуры ленинградского Горного института. Там тоже нашёлся «еврей и друг», не исчерпавший национального лимита, впрочем.

В моём личном плане стояло: защита кандидатской – до 25 лет. Deadline: лето 1988. Всё к тому и шло.

Испытательной площадкой для наших методик был избран Жайремский горно-обогатительный комбинат. Этот уродливый памятник цивилизации располагался в полупустыне, между Джезказганом и Карагандой. Мы настолько увлеклись, что скоро обнаружили странность: «рудные отвалы» – по документам, содержавшие железо и свинец, отправлявшиеся в Азербайджан сотнями вагонов в год, для «утяжелителей шельфовых скважин» – по всем европейским нормам (азиатские не в счёт), являли собой богатейшие медно-цинковые руды. Что опытному геологу было видно и невооружённым глазом.

Местная администрация, возглавляемая человеком с красноречивой азербайджанской фамилией, предложила нам три варианта решения проблемы. Первый, остаться работать в Жайреме навсегда: «хорошая должность, хорошая зарплата, что ещё нужно, чтобы спокойно встретить старость?» «Мы дадим вам лабораторию», – сказал мне в приватной беседе товарищ с седыми усами. Второй: спешно валить в Москву и стереть из памяти лишнюю информацию. Третий: удобрить собой сухую казахскую землю. «У нас тут зэки – просто звери», – пояснил всё тот же товарищ с усами.

Воевать не хотелось. Хотелось одного – бежать без оглядки. В Москву, на скриплый паркет моей коммуналки.

Так, летом 1987 года, я лишился командировочной базы. Но кандидатская от этого только выиграла. Потому как (об этом знают все, кто когда-либо брался за диссертацию), главное: вовремя остановиться в сборе материалов и начать стучать по клавишам.

Сказать, что дело продвигалось бойко, я не могу. После Нобеля Бродского мне захотелось собрать всё, что было написано им по-английски. С этой целью молодой учёный получил (внимание: у товарища Орлова!) справку о том, что «для исследования аналогов своей научной работы сотрудник Ф. просит доступа в специальное хранилище библиотеки иностранной литературы имени Рудомино». Доступ был получен. Куча времени уходила на перелистывание, переписывание и перепечатывание (на ксерокс с этим не сунешься) текстов Бродского из New Yorker, New York Times Book Review, Partisan Review и прочих кладовых творчества Иосифа Александровича. Поступали от Царькова и иные заказы на далёкую от «научной» деятельность. Но, как ни странно, диссертация продвигалась, и к началу 88-го была почти дописана.

Мой «научный руководитель» с прежним азартом продолжал делать революцию. Встречать его из «Берёзок» – после очередных 15 суток, с опухшими от голодовки ногами – стало уже традицией.

Весной 88-го меня вызвал к себе товарищ Орлов.

В его кресле, под лозунгом «Кадры решают всё» сидел молчаливый человек с добрыми глазами. Сам товарищ Орлов прохаживался по кабинету.

– А, Финкель! Ну, заходите, заходите, молодой человек. Есть у нас к вам разговор. Серьёзный, знаете ли, разговор. Присаживайтесь, вот, на стул. Рассказывайте.
– Простите… Что рассказывать?
– Вы это, вы бросьте ваньку валять, вам тут не это… не семинар какой-то… вам тут вопросы задают.
– Так задавайте.

Товарищ Орлов покосился на молчаливого человека с добрыми глазами. Тот кивнул.

– Ну… буду говорить с вами начистоту. Царькова вашего мы уволим. Это же безобразие какое-то. Он же на работу почти не является. Заявление о выходе из профсоюза подал. Увольняем! Понятно?!
– Да. Но зачем вы мне это говорите?
– А затем… а затем… а затем, что тут дело не простое… не абы как… не серпом, простите, по этим… тут вопрос кадровый.
– Не понимаю.

Товарищ Орлов ещё раз встретился глазами с молчаливым и добрым. Кивок.

– Ну… тема-то перспективная… Сами справитесь? Без лоботряса этого?
– Без Царькова? Нет.
– Вы тут это… баки-то мне не забивайте… не надо. Сказано – справитесь. И вот ещё что. Вы же, кажется, к защите готовитесь?
– Угу.
– Через месяц защита! Понятно? А потом – берите молодёжную лабораторию! Всё ясно?!

Две пары глаз смотрели на меня. Теперь – слово за мной. Чёрт, до чего заманчиво. Ведь не врут мефистофели, вижу. Дадут, приголубят.

«Мы дадим вам лабораторию», – говорил мне казахский товарищ с седыми усами.

Не соглашусь – попрут из комсомола. Тогда плакала моя диссертация, куда ни кинь.

И как тогда, в Жайреме, захотелось только одного: бежать. Бежать, забыть про этот позор. Не видеть этих добрых глаз и полупрофиля на стене.

– Я хочу… написать заявление об уходе.

…

Раздосадованы были все. И Царьков: «А чего ради горбатился?». И Крампит: «Кто теперь статьи редактировать будет?» И электронщик Чистяков – больше не с кем будет обсудить семейные неурядицы. И начальник Мильчаков – ему я срывал план по научным кадрам. И профессор Рубинштейн не одобрил.

Но больше всех досадовал товарищ Орлов. В этом учреждении вопросы решал он. Когда я покидал его кабинет, он стоял с моим заявлением в руках и, казалось, был готов его порвать. Но молчаливый человек с добрыми глазами неотрывно смотрел в окно. Он как бы одеревенел, и товарищ Орлов не решался его побеспокоить.

А за окном – весна 88-го. Мне нет и двадцати пяти.


Хостинг от uCoz