Почерк

Он был ужасен. А Анна Павловна считала, что у меня вообще его нет. "Как курица лапой! Как курица лапой!" – кричала она на перепуганного очкарика и больно стучала моей тщедушной рукой по деревянной парте. С каждым ударом на судорожно исчерканной палочками и крючочками полосатой бумаге вскипали новые кляксы. Я плакал.

Первый класс мы писали "пёрышками" и карандашами. Перья, перищи – несуразные изделия из стали – они были моим ужасом, моей каторгой, а вовсе не "продолжением моей руки". Они либо рвали бумагу, либо двоили пьяный след, либо не писали вовсе. Я ненавидел их тогда едва ли больше, чем ненавижу сейчас. Столь выстрадано было моё чувство. А ведь их еще надо было после каждой "мама-мыла-раму" окунать в дурацкую чернильницу и пытаться донести до бумаги, не уронив ни капли. Но как?!

Во втором классе нам разрешили перьевые ручки. Дедушкин подарок – она была толстой и серого цвета. Вертишь хвостик – втягивается чернильная масса. И почти никаких клякс, и всегда пишет. Тогда-то и выяснилось вдруг, что каторжный труд имени памяти прошлого года подчинил мою душу – почерк стал ученическим и каллиграфическим до такой степени, что Анна Павловна один раз повесила мой диктант на доску почета.

В третьем классе начальной школы случилось это. Ирка Вагина пришла с шариковой ручкой. Потом Линка Казберова. Потом Ирка Шуравина. Потом Танька Филиппова. Потом это появилось у всех. И у меня.

Работа над почерком занимала моих одноклассников чрезвычайно. Девицы соревновались в изобретательности по части завитушек. Пацаны укладывали буквы то влево, то вправо – мода менялась. Но только я лепил ученическим и каллиграфическим. И ничего не мог с собой поделать.

"Кто заполнит журнал? У кого тут самый разборчивый почерк?" Ага. "Кто напишет плакат для школы? У кого самые красивые буквы?" Тут я. "Ну-ка, посмотрим, чьё это самое аккуратное сочинение?" Нипочём не угадаете.

Шли чередом школьные годы чудесные. Я учился и жил тихой надеждой, что однажды судьба обручит нас с Линкой Казберовой – и пойдём мы по жизни рука об руку.

Год 75-й, 6 марта. Я три долгих зимних месяца не ел сладких булочек в школьном буфете. Я купил ей "духи для девушек" – "Золушка" назывались. А ещё… Я написал три четверостишия на красивой открытке.

Утро 7 марта, 6 утра. Я проснулся, дрожа от пережитого кошмара. Во сне она смеялась: с таким почерком тебе не стихи, а фельетоны для стенгазеты писать. Я порвал проклятую открытку. Полчаса ревел, не пуская маму к себе в комнату. Потом взял ручку, тетрадь. И начал работу над почерком.

Я ненавидел себя, свою правую руку, свои пальцы – большой, средний и указательный. Я ломал буквы как спички. Слова кривлялись как в комнате смеха. Но они ещё были узнаваемы. Я кромсал их и крошил на мелкой тёрке. Я убивал в себе маленького, дрожащего, послушного мальчика. Я смеялся, когда у меня получалось отломать ухо у одной буквы и приставить его к носу другой. Я побеждал!

И когда победил окончательно, взял чистую открытку, и небрежно переписал три четверостишия, поставив в конце только что изобретенную кривую подпись. Точка.

Она удивилась духам – по нашим понятиям они были очень дорогими. Но даже не заглянула в открытку. Она улыбнулась и быстро-быстро чмокнула меня в щёку. Всё остальное было неважно.

…

Потом было лето. Меня отправили на дачу. У нас появилась собака. Каждый день я уходил за грибами, а дед с отцом сидели на веранде и писали какие-то экспертизы. Потом мы во что-нибудь играли. Иногда стреляли из духового ружья по консервным банкам.

А однажды я заглянул в их папку. И застыл.

Это был мой сломанный, искалеченный, избитый почерк. Результат казни на рассвете 7 марта 1975 года.

- Кто это писал? Ты или дед? – спросил я отца.
- Мы.


Хостинг от uCoz