-
Кровь
Кровь разная бывает. Бывает, капает из порезанного пальца. Бывает, сочится из разбитой коленки. Бывает - ты зажмурился, открыл глаза - а она замирает в пробирке.
Бабушка говорила: своей крови бояться стыдно - чужой крови бояться глупо.
Или она говорила о смерти?
Нет, о смерти так не скажешь.
Зима
Я ходил на фигурное катание. На Герцена, от Консерватории налево. Белая шапочка, белый шарфик, белая курточка, белые рейтузы, белые коньки. Я не любил белый цвет. И не носил варежек.
Я уже умел делать "пистолетик" и учился делать "ласточку": руки в стороны, спина прямая, нога - продолжение спины, наклон, голову повыше, смотришь вперед - скользишь. Иногда пугаешься и неуклюже становишься на оба конька. Потом опять. "Хорошо. Хорошо. Вот так - совсем хорошо".
Кругом красивые мальчики и девочки постарше. Они умеют делать "волчок" и неловкие пока прыжки. У меня получается - руки в стороны, спина прямая…
Вдруг кто-то чиркнул меня коньком по ладони. Едва. Чуть-чуть. Совсем не больно.
Я съехал в сугроб, зажав в ладони что-то теплое. Ко мне подбежали. Я раскрыл ладонь лодочкой. В ней пульсировала красная кровь. Они ушли за аптечкой. Я остался один.
Она была похожа на тушь. Я умел рисовать. Но кровью на снегу можно рисовать только что-то значительное. Я думал слишком долго. Уже несли бинты.
Весна
Потеплело. Мы с Володькой Стариковым гуляли по Капотне. Отошли подальше от дома, закурили и отправились на стадион.
Около стадиона нас окликнули. "Странная компания", - подумал я. Рядом с "Князем" и еще парой пацанов стоял наш Дамир Чураков. У него была короткая левая рука с игрушечными пальцами. Все в классе его доводили. Кроме меня - он был единственным татарином, я был единственным евреем.
"Князь" подошел к Володьке: "Чурка с тобой говорить хочет. Иди". И остался рядом со мной: "А ты стой, тебя это не касается".
Володька был толстый и неловкий - бить его было просто и неинтересно. Я только спросил: "За что?" "Князь" сказал: "За дело. Наука будет".
Они его били пару минут. Пока он не упал. Потом ушли.
Володька встал, с трудом. Из носа у него текла кровь. "Голову запрокинь". "Пошел ты…"
Он уходил. Я догонял, просил меня простить и понять. Он только говорил: "Пошел ты…"
Иногда он опускал голову. И тогда на серый асфальт проливались несколько десятков капель его крови. Он снова запрокидывал голову. Потом опять.
Лето
Я влюбился. Мне были нужны деньги. Потому что она была в Риге, и я должен был поехать к ней. Во что бы то ни стало.
Ничего не придумалось, кроме заработка в подшефном совхозе. Я был сильным и никакой работы не боялся. Я думал, что буду строить там какие-нибудь сараи, и к августу у меня будут деньги на пару недель шикарной жизни.
Но в строительных бригадах для балбеса без правильной специальности места не нашлось. Работа в поле никакого приличного дохода не сулила. Я выиграл у младшего научного сотрудника и агронома в "тысячу" двадцать рублей и уже собирался уезжать в Москву, когда мне предложили работу.
Его звали дядей Фёдором. Был он мелким, смуглым, с прищуром. Левшой. И всегда ходил с соломинкой. Дядя Фёдор забивал коров. Такая у него была работа. Ему нужен был новый помощник. Старый спился совсем.
"Не страшно?" - спросил он меня.
Работал он ювелирно. Сначала долго и тщательно точил косу. Потом заворачивал ее в тряпочку, подальше от глаз.
Шел за коровой. Бойня была отгорожена от стойл.
Приводил, всё время ласково поглаживая. Я привязывал ей две веревки за задние ноги - чуть выше копыт. Веревки были перекинуты через блоки и намотаны на барабан с электроприводом. Но потом удерживать веревки все равно надо было руками.
Дядя Фёдор доставал косу, брал ее в левую руку, подходил к корове. Что-то ласково ей шептал и начинал щекотать ноздри соломинкой. Когда корова поднимала улыбающуюся морду, он резко один раз чиркал косой. Я нажимал ногой на "пуск" и хватался за концы веревок. Потом их надо было закрепить и подождать пока стечет кровь.
Мы молча курили.
Свежевал он сам. Но треть денег получал я. Такая у него была справедливость.
В августе я сошел с поезда в Риге. На мне был белый прикид. Такая мода.
Осень
Лёва Брагинский умирал пять дней. Мы с Ленкой и Лёвиными родителями сидели в кабинете главного врача.
Он зачитал приговор: смерть мозга - можно еще несколько дней поддерживать дыхание и сердце, потом всё.
Он спросил нас: готовы ли мы пожертвовать Лёвино сердце и ещё что-то. Мы кивнули. Он попросил нас подписать какие-то бумаги. Мы сказали, что у нас есть друг - Игорь Хайцин, он ждет пересадки сердца. Нам было сказано, что они проверят возможность пересадки и, в любом случае, что-то там ускорят. Мы еще раз кивнули.
Лёву разобрали. Оказалось, что у него здоровое сердце, здоровые почки, здоровая селезёнка… Он любил жаловаться на здоровье.
Потом были похороны. На иерусалимском кладбище Гиват-Шауль. Вокруг суетились бородатые люди в чёрном. Это была их работа.
Ленка как-то странно посмотрела на меня и сказала: "Они его обрезали". "?" "Иначе бы здесь не похоронили". "Зачем? Ведь его в больнице…"
Можно лишиться ума, можно лишиться чувств, можно лишиться сил. Я лишился воображения.
У евреев есть хорошая традиция - шива. Прошла неделя. Жизнь продолжалась.
Бабушка говорила: своей крови бояться стыдно - чужой крови бояться глупо.
Или она говорила о смерти?
Нет, о смерти так не скажешь.
Хостинг от uCoz